|
|
Усилия аналитиков в изучении ксенофобии в России были и остаются сосредоточены преимущественно на взаимоотношениях между разными этническими группами. Взрыв вынужденной репатриации этнических россиян в конце 80-х - начале 90-х годов сначала из союзных республик, а затем уже из новых независимых государств и начавшие возникать в отдельных областях Российской Федерации трения между местным населением и репатриантами потребовали иного взгляда. Подавляющее большинство в миграционном притоке последних лет составляли русские и представители других этнических групп, традиционно проживающих на территории России. На 1 января 1998 г. среди них было официально зарегистрировано 76% русских, 7% татар и 2% представителей других народов Поволжья (башкиры, марийцы, мордва, удмурты, чуваши). Это не только вызвало необходимость, но и дало возможность изучать феномен современной российской мигрантофобии в более чистом виде. Сотрудниками Института этнологии и антропологии РАН выполнено несколько достаточно подробных кросскультурных психологических исследований взаимоотношений между русскими переселенцами из бывших союзных республик и принимающим населением России [1], основанных на результатах опросов о представлениях этих групп друг о друге. Поэтому в данной статье не затрагивается тема этнокультурных отличий, тема «других русских», а предпринимается попытка рассмотреть проблему мигрантофобии в более широком социальном контексте.
Русские, которые возвращаются в основном в «русские» регионы Российской Федерации, татары, башкиры и другие поволжские народы, прибывавшие преимущественно в места своего традиционного расселения - в национальные республики Поволжья и Южного Урала, куда предпочитают не ехать русские [2], и многие другие этнические группы, исторической родиной которых является Россия, далеко не всегда встречают здесь дружелюбный прием со стороны соотечественников. И хотя мигрантофобию в отношении вынужденных переселенцев в России нельзя назвать массовой и тем более доминирующей фобией, она, к сожалению, представляет собой довольно заметное явление. Среди опрошенного нами в конце 1997 - начале 1998 г. [3] местного населения в местах расселения вынужденных мигрантов 22% заявили о своем скорее негативном (17%) [4] либо откровенно негативном (5%) [5] отношении к появлению переселенцев. В четырех из пяти обследованных областей негативное отношение выразили 25-27% населения, и только в одной (Орловской) - 12%. Причем в эти оценки мы не включили ответ «к разным национальностям по-разному» (13%), подразумевающий наличие отрицательного отношения к отдельным этническим группам мигрантов. Положительно относятся к появлению вынужденных мигрантов 31% местных жителей, безразлично - 26%, 8% затруднились ответить.
В опросе, проведенном в ноябре-декабре 1998 г. [6] (в дальнейшем данные этого опроса будут сопровождаться упоминанием места или времени его проведения, тогда как результаты обследования 1997-1998 гг. будут приводиться без специальных пояснений), уже 44% местных жителей Тверской области дали ответы о скорее негативном (30%) или откровенно негативном (14%), в том числе крайне отрицательном (3%), отношении к притоку вынужденных переселенцев. Можно предположить, что повышение уровня мигрантофобии прямо связано с влиянием августовского кризиса, резко ухудшившего ситуацию на рынках труда и понизившего уровень жизни населения. Это подтверждается частотами ответов жителей Тверской области об откровенно негативном (18%) и в том числе крайне отрицательном (8%) отношении к появлению сезонных трудовых мигрантов из Белоруссии, Украины и Молдавии, которые заметно выше, чем частоты таких ответов об отношении к переселенцам. Вероятно, уровень толерантности отношения населения к переселенцам понизился и в других регионах, особенно в тех, которые отличаются наиболее высокой миграционной нагрузкой за счет вынужденного притока [7], в частности среди обследованных нами - в первую очередь в Саратовской области.
Индекс толерантности отношения российского населения [8] к вынужденным мигрантам составил в первом опросе 1,4, а во втором - 0,64. Таким образом, если в конце 1997 - начале 1998 г. толерантность населения к переселенцам была такой же, как к азербайджанцам в 1997 г. (индекс 1,4), то в конце 1998 г. она оказалась ниже, чем в отношении чеченцев, толерантность населения к которым была в 1997 г. наименьшей (индекс 0,76) [9].
Реакция населения не может не ощущаться переселенцами. Среди опрошенных в первом обследовании вынужденных мигрантов 13% оценили отношение к себе со стороны местных жителей как недружелюбное (11%) или враждебное (2%) с очень незначительным региональным разбросом оценок. В оценку переселенцами отношения со стороны населения как отрицательного не включены ответы «безразлично» (35%), которые также имеют отчетливо негативный оттенок. В конце 1998 г. в Тверской области 14% переселенцев испытывали недружелюбное отношение к себе и 29% безразличное. То есть в их восприятии обострение реакции населения, произошедшее в конце 1998 г., не отразилось. В наших более ранних обследованиях, например, в 1993 г. в Волгоградской области, доля ответов вынужденных мигрантов о недружелюбном отношении со стороны местного населения составила 12%. Таким образом, эта доля остается довольно устойчивой в разных опросах. Устойчива она и в ходе процесса адаптации. Первый год проживания на новом месте иногда называют «годом эйфории»: у переселенцев еще не начали разрушаться иллюзии, ожидания и сильно выражено ощущение возвращения на родину, обретения более комфортной в этнокультурном отношении среды по сравнению с предыдущей. В нашем опросе лишь 7% респондентов, проживающих на новом месте менее года, оценили отношение к ним местного населения как негативное. Среди переселенцев второго-пятого годов проживания эта доля составила 15%, а среди «старожилов», переехавших более пять лет назад - 16%, т. е. практически столько же.
Восприятие переселенцев больше основывается на реальных недружественных проявлениях по отношению к себе или на оценке каких-либо проявлений как недружественных и потому более точно отражает реально складывающиеся отношения. Оценки же населения совсем не обязательно и далеко не всегда реализуются в виде конкретных проявлений в поведении и поступках. Эти оценки в значительной мере характеризуют состояние общественного сознания, сложившиеся в общественном мнении представления, образы и стереотипы.
С чем же связано наличие негативного стереотипа переселенцев в сознании жителей России? Местному населению задавался вопрос, что отрицательное видят они в приезде вынужденных мигрантов. С некоторой долей условности можно подразделить выраженные в ответах недовольства на две группы: восприятие мигрантов как конкурентов и констатация их отрицательных качеств.
Первая группа включает ответы, отражающие страх перед появлением новых ртов на нынешний скудный российский пирог (табл. 21). Ведущее место среди них (как и вообще среди всех ответов) занимали в первом опросе опасения населения, связанные с обострением ситуации на рынках труда и жилья. По содержанию к ним тесно примыкают несколько менее распространенные мнения о переселенцах как претендентах на землю (что неактуально в больших городах, понизивших общую долю таких ответов, тогда как в селах они составили 7%), о том, что они дорого обходятся области либо предприятию, а также совсем редкие ответы (не входившие в число предлагавшихся в анкете вариантов) о том, что из-за притока мигрантов возросли цены на жилье, что на переселенцев выделяются средства, предназначенные для местного населения.
На второе место по частоте вышел ответ «живут богаче нас, а просят помощи», который несет в себе и оценочную характеристику, отражающую очень распространенное представление о вынужденных мигрантах как богатых людях, благоденствовавших в других республиках, когда остальное российское население бедствовало в России или по крайней мере жило гораздо хуже. Однако содержательно этот ответ относится все же к первой группе, так как рассматривает переселенцев как конкурентов за социальные льготы. В нем лишь акцентируется мнение о несправедливости этих притязаний.
Если представления об обострении конкуренции на рынках труда имеют под собой реальные основания, то образ богатых переселенцев, претендующих на крохи благ, предназначенных нищим россиянам, относится больше к разряду мифологем. Недаром ответ «вытесняют нас с рабочих мест» гораздо чаще (16%) дают местные жители, лично знающие вынужденных мигрантов, чем те, кто с ними не сталкивался (7%). Ответ же «живут богаче нас, а просят помощи» местное население дает одинаково часто (10%) независимо от наличия непосредственных контактов.
Бедственное теперешнее положение вынужденных мигрантов в достаточной мере осознает и само принимающее население, 36% которого (по данным тверского опроса) оценили уровень жизни мигрантов как не отличающийся от их собственного, 31% ответили, что он ниже, и лишь 18% - что он выше. В этом же опросе 16% вынужденных мигрантов оценили свой уровень жизни как одинаковый с местным населением, 51% - как более низкий и лишь 9% - как более высокий.
Действительно, имущественное положение большинства вынужденных мигрантов довольно незавидно. До переезда это был неплохо обеспеченный слой населения, около трети из них имели легковые машины и более пятой части - видеомагнитофоны (табл. 22). Тогда как, например, во втором после Москвы по величине и значимости городе России - С.-Петербурге в 1998 г. легковые автомобили имели лишь 24% его жителей [10], а в 1993 г. - около 20% [11]. Ранее выполнявшийся автором данной статьи анализ жилищных условий русского населения за пределами России показал, что русские занимали в бывших союзных республиках (кроме Прибалтики и Украины) преимущественно очень хорошее, зачастую элитное жилье [12].
Переезд лишил их прежде всего собственного жилья, которое в России смогли приобрести заново (купить или построить) лишь около 15% из них. Остальное имущество они вывезли частично, а от пятой части до четверти вынужденных мигрантов не вывезли ничего либо только одежду. Лишь 36% из них сумели продать до переселения что-то из имущества. На привезенные деньги только 8% мигрантов купили в России жилье, а 6% - участок земли. 40% переселенцев ответили, что все имевшиеся у них средства ушли на оплату проезда и перевозку груза, что вполне соответствует реалиям (бросовым ценам на реализуемое в странах выхода имущество включая жилье и высокому уровню взяток и легальных поборов при переезде и вывозе багажа). Лишь примерно каждому второму (47%) хватило оставшихся после переселения денег на некоторое время на жизнь (аренда жилья, приобретение одежды и хозяйственной утвари, стройматериалов и т. д.) и на оплату учебы детей. Очень мало кто сумел что-то отложить либо вложить в бизнес (1%).
По-видимому, некоторая часть российского населения не может простить переселенцам предыдущей хорошей жизни. В беседах с самыми разными людьми, особенно в больших городах, мы часто слышали: «так им и надо, хорошо жили, пусть теперь хлебнут, как мы». Иногда местные жители даже называют репатриантов империалистами, забывая, что сами составляют население метрополии этой империи.
Еще одним истоком мифологемы о зажиточности переселенцев может являться представление о «богатых кавказцах», которое часто проецируется на всех вынужденных мигрантов. Вообще экстраполяция кавказофобии заметна во многих ответах населения и особенно в комментариях к этим ответам. Она может быть связана с большой долей представителей кавказских народов в первых вынужденных миграционных потоках в Россию, с сохранением репутации Кавказского региона как источника постоянной напряженности и поставщика беженцев, а также с особой внешней и поведенческой заметностью «кавказцев» среди жителей России. На открытые вопросы (не содержащие «подсказок» ответов) о том, к переселенцам каких национальностей население относится негативно либо позитивно, ответ об отрицательном отношении к «кавказцам» дали 17% опрошенных местных жителей, а о крайне отрицательном к ним отношении - 11%, т. е. всего 28%, тогда как к любой другой из упоминавшихся национальностей («азиатам», евреям, корейцам, неграм, таджикам, татарам, туркам, узбекам, цыганам) - не более 1%. Лишь четыре человека (0,5%) заявили о своем положительном отношении к армянам и один (0,1%) - к чеченцам.
И, наконец, представление о богатстве вынужденных мигрантов может порождаться притоком горожан в периферийные села российских областей. Имущество, которое они с собой привозят и которое в городах и даже в пригородных селах воспринимается как обычное, в глубинке зачастую расценивается как роскошь.
В опросе конца 1998 г. в Тверской области доля ответов местных жителей о конкуренции со стороны вынужденных мигрантов (или ответов первой группы) оказалась гораздо выше, чем в предыдущем обследовании. Доминировали ответы о вытеснении местного населения с рабочих мест и о высоких затратах на переселенцев из местного бюджета. Интересно, что удельный вес ответов о конкуренции на рынках жилья оказался заметно ниже, чем в более раннем опросе. Августовский кризис, обостривший проблемы трудоустройства, социального обеспечения и оплаты труда, в то же время привел к понижению цен на жилье, в некоторых регионах довольно значительному.
В обоих опросах население гораздо чаще давало ответы первой группы (в 2 и 2,5 раза), чем ответы, отнесенные нами ко второй группе и констатирующие те или иные негативные качества переселенцев. Это дает основания считать мигрантофобию в большей мере объективно обусловленной, порождаемой тяжелым экономическим положением российского населения, нежели его собственно ксенофобскими реакциями, сложившимися стереотипами.
В первом опросе местное население чаще давало переселенцам отрицательные характеристики, которые касаются их умения или желания работать (11%), и значительно реже - связанные с их поведением (3%). Среди местных жителей, негативно оценивших вынужденных мигрантов как работников, 58% не работают в тех же местах, где и переселенцы, и их оценки основываются скорее на сложившихся в обществе представлениях; а почти каждый второй среди тех, кто дал такой ответ, живет в Ростовской области, получающей наибольший среди обследованных областей приток из Кавказского региона. Если исключить респондентов Ростовской области из общей выборки, доля ответов о неумении и нежелании работать понизится до 8%. Можно предположить, что отчасти мы имеем дело с очередной проекцией образа «кавказцев». Это подтверждается имеющимися в некоторых анкетах уточнениями «кавказцы не хотят работать».
В тверском обследовании доля ответов о негативных качествах переселенцев оказалась практически такой же, как и в предыдущем опросе, но при этом гораздо чаще упоминалось их плохое поведение. Повышение доли ответов о «плохом поведении» может быть связано с расширением теневой сферы занятости после августовского кризиса, что фиксируется некоторыми экономическими индикаторами (например, увеличением объемов бартерных оборотов). Ведь именно мигранты являются основными претендентами на теневые рабочие места, поскольку для многих из них легальные сферы занятости закрыты многочисленными бюрократическими препонами, в первую очередь в виде ограничений на регистрацию по месту жительства. И это один из возможных источников обвинений переселенцев в том, что они «занимаются темными делами».
Основные претензии принимающего населения к поведению вынужденных переселенцев сводятся к тому, что, во-первых, они держатся обособленно и, во-вторых, повышают уровень криминализации жизни в местах их притока (табл. 23). В тверском опросе эти претензии оказались гораздо выше.
Наиболее часто ответы, отражающие негативное восприятие местным населением бытового и социального поведения вынужденных мигрантов, сводятся в обобщенном виде к тому, что они «занимаются темными делами» включая наркоторговлю, мошенничество и пр. Представление о переселенцах как группе, повышающей уровень криминализации общества, совершенно не соответствует действительности. По данным исследования, проведенного в Пензенской области в конце 1998 - начале 1999 г. [13], число лиц, совершивших преступления в 1995-1998 гг., составило 9,99 на 1000 человек населения по сравнению с 0,17 на 1000 вынужденных мигрантов. Наличие в сознании населения стереотипа, прямо противоположного реалиям, можно объяснить по крайне мере двумя причинами.
Во-первых, постоянно появляющейся в прессе и по телевидению информацией о росте организованной преступности, наркоторговли, контрабанды, проституции, рэкета, махинаций с жильем и т. д., связанном с миграционным притоком в незащищенную границами Россию, и об акциях, проводимых МВД против нелегальных мигрантов. И хотя героями этой информации чаще всего являются представители кавказских и среднеазиатских народов, а также мигранты из-за пределов бывшего Союза (чаще других китайцы, вьетнамцы и корейцы, но также и афганцы, пакистанцы и др.), в целом это порождает представления обо всей иммиграции в Россию как о криминогенном процессе, несущем угрозу ее безопасности. Эти представления проецируются и на вынужденных переселенцев. Проведенные в ходе исследования в Пензенской области экспертные интервью [14] показали, что в значительной мере такая экстраполяция характерна и для менталитета государственных чиновников и лидеров общественного мнения. Лишь 26% экспертов (что соответствует доле опрошенных работников МВД) указали, что уровень преступности среди вынужденных мигрантов из стран СНГ значительно ниже, чем среди населения, 16% - что он немного ниже, 26% сочли, что он выше или такой же, 32% затруднились ответить.
Во-вторых, как аморальное и подозрительное может восприниматься местным населением поведение, которое является инокультурным, гораздо более урбанистическим даже в сравнении с поведением населения многих российских городов, не говоря уже о селах. Ведь большинство переселенцев - это бывшие жители столиц, мегаполисов, сравнимых своей космополитичностью разве что с Москвой и С.-Петербургом.
На деле можно было бы говорить скорее о том, что вынужденное возвращение русскоязычного населения сопровождается ростом числа преступлений против переселенцев (коррупции, разного рода мошенничеств).
Если повышенная криминогенность притока переселенцев из СНГ и Балтии в Россию в большей мере является результатом мифотворчества, то некоторая их обособленность - это объективно существующая тенденция. Каждый пятый из опрошенных вынужденных мигрантов ответил, что не имеет ни друзей, ни даже знакомых среди местного населения. Это связано в основном с двумя обстоятельствами: со стремлением переселенцев к консолидации (к этому мы еще вернемся) и с их отрицательной установкой в отношении интеграции, основанной на существующих в их сознании негативных стереотипах местного населения.
В исследованиях отношений между вынужденными мигрантами и местным населением, основанных на кросскультурном психологическом анализе, не раз отмечалось гораздо более сильное преобладание положительной самооценки (или автостереотипа) над отрицательной у переселенцев по сравнению с местными жителями [15]. Это объясняется в основном более высокой потребностью вынужденных мигрантов в психологических механизмах, сплачивающих группу, повышающих позитивную идентичность ее членов. Отчасти такая высокая самооценка сформировалась у переселенцев еще в странах выхода и проистекала из их роли своего рода культуртрегеров. Этот аспект самосознания вынужденных мигрантов из стран СНГ и Балтии в России хорошо рассмотрен в работе Х. Пилкингтон [16]. Подобная самооценка являлась одной из причин конфликтности их отношений с коренным населением стран прежнего проживания. Этот конфликт они в определенной мере импортируют в Россию. В наибольшей степени актуализируется он в малых городах и селах, население которых воспринимается высокоурбанизированными переселенцами как малокультурное и провинциальное.
Как показал опрос в Тверской области, лишь четверть переселенцев не видит различий между собой и местными жителями, что можно рассматривать как один из индикаторов интеграции, адаптированности к новой социальной среде. Среди отличительных черт местного населения, указанных вынужденными мигрантами (в ответах на открытый вопрос), абсолютно доминируют отрицательные качества, которые респонденты называли в 12 раз чаще, чем положительные (табл. 24).
Переселенцам также были заданы два открытых вопроса, первый из которых предлагал назвать положительные качества местных жителей, а второй - отрицательные. Те и другие качества вынужденные мигранты указывали примерно с одинаковой частотой (рис. 1 и 2). Среди положительных черт преобладают нормальное или хорошее отношение к переселенцам, отзывчивость, гостеприимство, доброжелательность, которые указали 52% опрошенных. Другие положительные человеческие качества местных жителей упоминались гораздо реже: простые, скромные, неприхотливые и т. д. - 10%; трудолюбивые, бережливые, порядочные в быту - 4%. Причем ответы о таких положительных качествах, как простота и неприхотливость, несут в себе и некоторую негативную нагрузку, пренебрежительный оттенок. Соотношение частот ответов на вопрос об отрицательных чертах местного населения обратное: только 15% переселенцев указывали плохое отношение к ним самим, зато 54% назвали другие человеческие качества, среди которых лидирует пьянство (38%). То есть вне оценки отношения к самим вынужденным мигрантам в нарисованном ими человеческом портрете местного населения абсолютно преобладают отрицательные характеристики.
При таких представлениях о местном населении неудивительно стремление переселенцев к некоторой обособленности. Они не избегают контактов с местными жителями, но предпочитают общение между собой. В сознании вынужденных мигрантов существует резкое разделение на «мы» и «они». И переселенцы боятся потерять это разделение. Постановка вопроса о необходимости интеграции часто вызывает у них бурную негативную реакцию: «С кем интегрироваться? С пьяницами и бездельниками?».
Эту позицию разделяют и некоторые аналитики. Например, профессор МГУ А. Алексеев считает, что интеграция, особенно в селах, стала бы бедой для переселенцев [17]. Действительно, при проведении обследований нам приходилось наблюдать ситуации, когда мигранты в сельской местности, чтобы не оставаться чужаками, принимали навязываемый окружением распространенный в России способ общения. Нередко это приводило к алкоголизму и деградации. Однако нельзя забывать, что интеграция, хотя и не в равной мере, но все же процесс взаимный. Поэтому всегда остается возможность того, что она станет не бедой для переселенцев, а благом для местного населения. Предпосылки для этого имеются.
Среди положительных черт, которые видит российское население в вынужденных мигрантах, в обоих обследованиях доминируют такие, как сплоченность, взаимопомощь, желание и умение работать (табл. 25), и упоминаются они значительно чаще, чем отрицательные качества (см. табл. 23). Таким образом, местные жители особо отмечают и позитивно оценивают черты переселенцев, которые не только приобретены ими в других культурах, но и в значительной мере являются результатом их самомобилизации как ответной реакции на трудности переселения и адаптации. Это позволяет говорить о вынужденных мигрантах как об одной из лидирующих групп в перестройке системы ценностей российского населения. И довольно большая часть опрошенных нами местных жителей адекватно воспринимает такую роль этой группы.
Если сравнить частоты ответов местного населения на вопрос о том, что отрицательное и что положительное они видят в приезде вынужденных мигрантов, то доля ответов «ничего отрицательного» (см. табл. 21) оказывается заметно выше, чем ответов «ничего положительного» (табл. 26), а что-то положительное местные жители называли несколько чаще, чем что-то отрицательное. Опрос в Тверской области показал, что августовский кризис изменил эти соотношения, но только за счет увеличения частот ответов, связанных с восприятием переселенцев как конкурентов. Даже положительное влияние, которое оказал на демографическую ситуацию приток молодого пополнения населения, стало после кризиса восприниматься, по-видимому, в контексте конкуренции на рынках труда. Однако неизменной и довольно значительной осталась доля ответов, что вынужденные мигранты являются хорошим примером для местных жителей как в бытовом поведении («пример вежливого, уважительного отношения»), так и в социальном («работящие, заставляют окружающих быть активнее», «образованные, поднимают культурный уровень»). Такого рода ответы давал почти каждый шестой из опрошенных. И это оставляет некоторую надежду на возможность встречного движения по пути интеграции, хотя такой путь очень труден и долог, особенно в нынешних экономических обстоятельствах.
Обнадеживает и уровень гуманности отношения местного населения к вынужденным мигрантам, осознания им тяжелого положения, в котором оказались эти люди. На вопрос, что нужно сделать, чтобы стало лучше и переселенцам, и местному населению, лишь 12% опрошенных жителей назвали меры, ущемляющие интересы переселенцев, - от ограничения приема вынужденных мигрантов либо оказываемой им помощи («не давать преимуществ переселенцам», «ограничить прием», «принимать только тех, кто умеет работать», «принимать только русских») до корыстного использования безвыходной ситуации этих людей («брать с переселенцев дополнительные налоги», «направлять в заброшенные деревни для их возрождения», «использовать на общественных работах») и даже полного их изгнания («отправить переселенцев обратно», «беженцев из Средней Азии отправить обратно», «восстановить СССР и вернуть переселенцев в свои республики»). 29% местных жителей ответили, что нужно улучшать общую ситуацию в России («повышать уровень жизни и населения, и переселенцев», «соблюдать законы», «своевременно выплачивать пенсии и зарплату», «улучшить налоговую систему», «принять меры по развитию производства», «повысить уровень стабильности в стране» и т. д.). Значительно большая часть местного населения - 38% (что даже несколько выше доли ответов о положительном отношении к появлению вынужденных мигрантов - 31%) - дала ответы о необходимости оказания переселенцам помощи в адаптации в России: «в устранении обстоятельств, заставляющих людей уезжать», «в приобретении жилья», «в поисках работы», «в возмещении ущерба», «в предоставлении льготных кредитов», «в использовании их профессионального опыта», «в создании переселенческих предприятий», «в расселении их в большие города», «в улучшении отношения к ним через СМИ», «в соблюдении их прав» и даже «в предоставлении налоговых льгот». И это в условиях, когда само население испытывает серьезные экономические трудности. Отметим, что вопрос был открытым, не имел «подсказок», и респонденты сами формулировали варианты ответов.
В отличие от других оценок уровня ксенофобии в России (главным образом этнофобии) полученные нами данные не имеют базы для сравнения в других временнПх периодах и социально-экономических условиях. У нынешнего процесса вынужденной миграции в постсоветском пространстве, в котором Россия выступает основной принимающей страной, нет прецедентов в российской истории. Хотя завершение продолжавшейся с XVI в. русской колонизации и начало репатриации россиян произошли давно - в 1960-е годы в Закавказье и в 1970-е годы в Центральной Азии, феномен ксенофобии со стороны российского населения в отношении притока тех лет не отмечался. Если он и существовал, то не представлял собой проблемы (или, возможно, не оценивался как проблема) и потому не исследовался.
Но скорее всего, конечно, проблемы не возникали. Во-первых, масштабы процесса были значительно меньше. Во-вторых, это было индивидуальное, рассеянное переселение. В-третьих, положение на рынках труда России было гораздо более благоприятным по сравнению со странами выхода и с теперешней российской ситуацией. В-четвертых, репатриация была добровольной. Мотивация переезда была позитивной и определялась притягивающими, а не выталкивающими факторами. Этнополитическая и этносоциальная ситуация в бывших республиках до начала распада Союза оставалась для выходцев из России относительно комфортной по сравнению с последующим периодом. Кроме того, не происходило их прямого выталкивания с занимавшихся ими позиций на рынках труда, хотя приоритеты при занятии освобождавшихся рабочих мест постепенно получало коренное население. Наконец, в-пятых, в условиях благоприятной ситуации на российских рынках труда и добровольного характера возвращения отсутствовала вынужденность расселения в России, а выбор мест проживания был адекватен социальному составу и уровню урбанизированности мигрантов. В результате они оказывались в близкой социокультурной среде.
Перечисленные характеристики процесса возвращения россиян трансформировались в последнее десятилетие.
Кардинальным образом изменилась ситуация в принимающей России. К важнейшим изменениям, которые могли повлиять на менталитет и на повышение уровня мигрантофобии, относятся, во-первых, серьезное ухудшение положения на рынках труда, появление и рост безработицы, сильное имущественное расслоение общества и обеднение большой части российского населения, что значительно повысило роль такой компоненты, как конкурентность в восприятии этим населением притока мигрантов. Во-вторых, развитие процесса регионализации и политизация региональности привели к мобилизации локальной идентичности, существовавшей раньше в пассивных латентных формах, и к обострению на ее основе противопоставления «свой - чужой». Этому же способствовало и резкое снижение территориальной мобильности населения России после 1992 г., которое сильно сократило контакты и усилило замкнутость местных сообществ.
Изменились и сами потоки репатриантов в Россию, которые приобрели массовость и, главное, вынужденный характер.
Стрессовый характер миграции
С первыми симптомами начала распада СССР в конце 80-х годов [18] масштабы и характер миграции в Россию из союзных республик резко изменились. За пятилетие после распада Союза (1992-1996 гг.) прирост населения России за счет миграционного обмена с бывшими союзными республиками составил 2,9 млн человек, что больше, чем за три предыдущие пятилетия вместе взятые (2,4 млн человек) [19], или примерно в 2,5 раза больше, чем за каждое из них. Такой стремительный и масштабный рост миграционного пополнения не мог остаться незамеченным принимающим населением России.
Среди опрошенных нами местных жителей 88% знают, что вынужденные переселенцы живут в их населенном пункте либо поблизости, 8% слышали, что они живут где-то рядом, но не знают точно, и лишь 4% не знают, живут ли переселенцы в их местах. Даже в больших городах (областных центрах), где появление новых людей не так заметно, как в малых городах и селах, осведомленность местного населения о притоке вынужденных мигрантов ненамного ниже, чем в среднем среди всех опрошенных. Приведенные выше ответы дали соответственно 80%, 11% и 9% жителей больших городов. В более позднем тверском обследовании вопрос ставился несколько иначе. Во-первых, предлагалось оценить, повысился ли в последние годы наплыв приезжих, на что 82% респондентов ответили, что повысился. Во-вторых, предлагалось назвать, кто эти приезжие. Несмотря на то, что вопрос был открытым, т. е. не содержал перечня возможных вариантов ответа, большинство местных жителей (72%) назвали вынужденных мигрантов в разных формулировках, сводящихся в конечном счете к обобщенным ответам - «русские из СНГ», «беженцы и вынужденные переселенцы», 24% назвали «чеченцев и других кавказцев», 10% - «сезонных рабочих - украинцев, белорусов и молдаван» и 6% - «нищих попрошаек из Средней Азии». Частоты других ответов - «ветераны севера», «уволенные военные», «экологические мигранты», «дачники», «цыгане», «иностранцы», «торговцы», «предприниматели» - составили от 1% до 3%. Таким образом, теперешний миграционный приток воспринимается населением российских областей преимущественно как приток вынужденных переселенцев.
Наряду с ростом масштабов переселение в постсоюзные годы изменилось и содержательно, приобретя преимущественно вынужденный характер. Начался процесс массовой вынужденной миграции, охвативший как насильственное вытеснение целых этнических групп (армян из Азербайджана, азербайджанцев из Армении, турок-месхетинцев из Узбекистана), так и выезд (главным образом возвращение на «свои» территории) других групп нетитульного населения, увидевших для себя опасность в меняющейся ситуации, почувствовавших себя игроками на чужом поле, испытавших нарастающий этнический и социальный дискомфорт.
После Беловежских соглашений произошла институционализация распада Союза, за которой последовал еще один резкий скачок миграционного притока в Россию. Население бывшего СССР оказалось разделено гражданством, правовыми, языковыми, валютными и таможенными барьерами, не получив необходимого времени для осознания новой ситуации и возможности выбора гражданства и страны проживания. Начался процесс реальной дезинтеграции, выразившийся в разрушении культурных, информационных и экономических связей. Одновременно наметились тенденции к внутрирегиональной интеграции (в Прибалтике и Центральной Азии) и изменениям внешних ориентаций новых государств не в пользу России. В основу построения практически всех новых независимых государств лег этнический принцип. Многие из них начали проводить политику, направленную на приоритетное развитие титульной нации, на повышение ее доли в составе населения, на обеспечение преимуществ в образовании, в экономике, в том числе в сфере занятости и управления, и даже в гражданских правах.
Большинство русскоязычного населения новых государств за пределами России испытало в этих условиях глубокую этнокультурную и этносоциальную дисадаптацию. Начался процесс утраты этими людьми гражданской и социальной идентичности, не сопровождавшийся обретением новых удовлетворительных идентичностей, в поисках которых русскоязычное население устремилось в другие страны, преимущественно в Россию. Эмиграция из новых независимых государств в значительной мере стала определяться выталкивающими факторами, связанными с изменениями в положении русскоязычного населения, с превращением составляющих его этнических групп, во-первых, в национальные меньшинства, во многих странах незащищенные и дискриминируемые, и, во-вторых, в диаспоры. Суммирующим результатом этих изменений стали страх за будущее детей и ощущение отсутствия перспектив, устойчиво занимающие первое место среди мотивов эмиграции в наших опросах. В наибольшей мере эти изменения затронули русскоязычных жителей в неславянских странах. Только в миграционном обмене с Россией эти страны потеряли после распада Союза 17% русского населения, тогда как славянские - лишь 2% [20].
Сильнейший дискомфорт, испытанный в странах выхода, зачастую на грани этносоциального шока, страх вновь оказаться в ситуации чужих, которая в конечном счете и вынудила этих людей уехать, а с другой стороны, тоска по оставленным местам, где была прожита вся жизнь или большая ее часть, порождают у переселяющегося в Россию русскоязычного населения стремление к консолидации. Большинство переселенцев предпочитают не индивидуальное, а общинно-групповое расселение [21], чаще по признаку землячества, т. е. по странам выхода. По данным наших опросов в разные годы, в среднем 70-80% вынужденных мигрантов, приехавших в Россию, получили информацию о возможностях расселения на новых местах не от государственных структур, а от ранее эмигрировавших друзей и знакомых и приехали в те же места.
Общность проблем, с которыми вынужденные мигранты сталкиваются в России, незначительность либо полное отсутствие государственной помощи усиливают эту тенденцию, стимулируя переселенцев к самоорганизации для самообустройства. Например, зонтичная неправительственная организация «Форум переселенческих организаций России» охватывает уже более 150 локальных мигрантских объединений. Другая крупная организация подобного уровня и статуса - фонд «Соотечественники» имеет региональные отделения в 40 субъектах Федерации и работает с сотнями переселенческих организаций по всей стране. Множество мигрантских общин, особенно в сельских поселениях России, существует и действует только на основе подписанного их членами протокола, не имея официального статуса и регистрации в качестве юридического лица (что допускается законом), поскольку такая регистрация требует преодоления огромного числа бюрократических препон. Часто самоорганизация начинается еще в странах оттока, где потенциальные эмигранты объединяют усилия для поиска мест поселения в России и обеспечения переезда. Фактически только с этими целями были созданы в свое время организации «Миграция» и ХОКО в Душанбе, те же цели являются частью работы «Славянского фонда» в Бишкеке и ряда других организаций.
Таким образом, в силу масштабов и специфического характера миграции последних лет в Россию возникает первое, важное для понимания истоков мигрантофобии отличие этой миграции от прежних миграционных потоков, состоящее в том, что вынужденные мигранты становятся объектом общественного внимания, а взаимоотношения в местах притока переселенцев складываются не между отдельным мигрантом (семьей мигрантов) и принимающей общиной, а чаще всего между местным и пришлым сообществами. При этом хорошо известно, что реальные социальные и межэтнические конфликты, разного рода фобии и мифологемы возникают не в межличностных, а именно в межгрупповых отношениях.
Весьма специфична в условиях вынужденной миграции и роль ситуации на рынках труда. Для обычных миграционных потоков в качестве доминирующего мотива переселения чаще всего выступает улучшение трудоустройства (обеспечение более высоких заработков, продвижение профессиональной карьеры и т. д.), и мигранты переезжают после того и в связи с тем, что нашли более привлекательное рабочее место. Добровольная или обычная миграция не связана с серьезными ухудшениями общей конъюнктуры на рынках труда. При наличии таких ухудшений можно говорить уже о вынужденной миграции (экономической). Индивидуальные вынуждающие обстоятельства могут быть самыми разнообразными (включая семейные) и заставить мигрировать отдельных людей. Но они не создают феномена вынужденной миграции, который представляет собой массовое явление. Массовость действия выталкивающих факторов в местах выезда отличает экономическую вынужденную миграцию от добровольной. Но, как и добровольные, экономические вынужденные мигранты, во-первых, не обязательно и далеко не всегда покидают страны оттока насовсем и, во-вторых, при выборе мест для переселения или временного переезда руководствуются, как правило, мотивами обеспечения возможностей улучшения своего экономического положения. Они не едут в те места, где их занятость ухудшается.
Для вынужденных репатриантов в Россию из новых независимых государств, во-первых, ситуация на рынках труда в местах оттока складывается неблагоприятно в силу не только экономических, но и этнополитических причин, дискриминационной по этническому признаку кадровой политики. И это лишает их перспективы, надежды на улучшение трудоустройства и повышение профессионально-социального статуса в будущем даже при условии улучшения экономической ситуации в новых независимых государствах, по крайней мере до завершения периода их национально-государственного строительства. Кроме того, трудоустройство - не единственная сфера жизни, где они не видят для себя перспектив в новых геополитических условиях. Поэтому единственным выходом они считают переселение на постоянное жительство, а никак не временный переезд или поездки для подработок.
Во-вторых, поскольку конъюнктура на рынках труда принимающей страны - России - чрезвычайно плохая, для переселенцев практически вообще не стоит вопрос об улучшении трудоустройства. Мало кому удается найти хоть какое-то рабочее место заранее, до переселения. Чаще всего они едут в неизвестность, и их трудоустройство после переезда резко ухудшается, о чем свидетельствуют данные опросов, проведенных нами в разные годы, в том числе в конце 1997 - начале 1998 г. (рис. 3). Таким образом, массовый приток переселенцев в Россию происходит невзирая на тяжелую ситуацию на рынках труда и резкое ухудшение трудоустройства после переезда. Сдерживающее влияние ситуации в России, отразившееся в постепенном уменьшении притока в последние три года, действует лишь благодаря относительно спокойному развитию в странах, где русскоязычное население имеет пока еще большой эмиграционный потенциал. При дестабилизации положения этот фактор не сможет удержать очередную волну возвращения этнических россиян.
В-третьих, образовательный и профессионально-квалификационный уровень вынужденных мигрантов очень высок и в среднем намного превышает соответствующие характеристики принимающего российского населения. Это связано с выполнявшейся россиянами в этих странах ролью, с соответствующим очень высоким уровнем урбанизации русского населения за пределами России, а также с преимуществами, длительное время сохранявшимися за ними на рынках труда. По данным переписи населения 1989 г. среднее число лет обучения русского населения в России (8,8) было меньше, чем у русских во всех других союзных республиках. В республиках Закавказья оно составляло от 9,6 до 10,1, в Средней Азии - от 9,0 до 9,5, в Прибалтике - от 9,3 до 9,6 [22]. Доля лиц с высшим образованием среди населения России значительно ниже (11,3% [23]), чем среди официально зарегистрированных (получивших статус) вынужденных мигрантов (19,5% в 1997 г. [24]) и еще ниже по сравнению с общим их притоком. Последнее объясняется приоритетностью предоставления статуса социально незащищенным группам мигрантов (пенсионерам, инвалидам и др.), доля которых в зарегистрированном притоке выше, чем среди всех вынужденных мигрантов [25]. Наличие такого высокого квалификационного потенциала делает переселенцев серьезными конкурентами в борьбе за рабочие места. И этот конкурентный напор, как было показано выше, сильно ощущается российским населением и формирует негативное отношение к приезжим.
Таким образом, второе отличие вынужденной миграции, определяющее специфику реакции принимающего населения, сводится к тому, что в силу вынужденности переезда и обусловленности его внеэкономическими выталкивающими факторами (независимо от того, действуют или нет экономические, которые могут лишь усиливать выталкивание) вынужденные мигранты переселяются в Россию в условиях чрезвычайно неблагоприятной ситуации на российских рынках труда, повышая уровень безработицы и обостряя конкуренцию за рабочие места. И их внедрение на эти рынки имеет не кратковременный (как в случае трудовых миграций), а долговременный и «окончательный» характер. Не случайно на прямые вопросы, «являются ли приезжие конкурентами за рабочие места» и «влияют ли они на общую ситуацию с занятостью», положительные ответы дали соответственно 49% и 43% опрошенных жителей Тверской области.
Еще одной особенностью процесса вынужденной миграции является неадекватность расселения мигрантов в России уровню урбанизированности и социальному составу переселенцев. Причин этому несколько.
Во-первых, плохая подготовленность или полная неподготовленность переезда вынужденных мигрантов. Лишь 39% опрошенных вынужденных мигрантов ответили, что готовили свой переезд заранее, 59% уехали неожиданно, из них 34% - после какого-то определенного события, 21% «были выгнаны насильственно» или «бежали, спасая жизнь», а 4% «были эвакуированы из зоны военных действий». Понятно, что в условиях бегства из экстремальных ситуаций нет возможности подготовить переселение. Но и в более спокойных обстоятельствах подготовка переезда чрезвычайно затруднена. Это связано с дезинтеграционными и экономическими процессами последнего десятилетия. Углубление разделенности стран, резкое удорожание перемещений на фоне падения уровня доходов и роста проблем с реализацией имущества - таковы причины трудностей как получения потенциальными мигрантами необходимой информации без выезда с мест постоянного проживания, так и осуществления ими разведывательных поездок. На вопрос, с какими трудностями столкнулись переселенцы при переезде в Россию, 37% опрошенных дали ответ «очень высокие цены на билеты» и 15% - «трудно достать билеты». И это при окончательном переселении. Какие уж тут разведывательные поездки...
Во-вторых, состояние рынков жилья, политика регистрации по месту жительства, наделения статусом и оказания государственной помощи предопределяют направленность расселения вынужденных мигрантов в депрессивные малые города и сельскую местность.
Низкие цены на жилье в депрессивных малых городах, где практически отсутствуют возможности трудоустройства, притягивают туда значительную часть переселенцев. По данным мониторинга Российской гильдии риэлторов наиболее низки рыночные цены на жилье в малых городах России (за исключением расположенных в непосредственной близости от Москвы и С.-Петербурга), а также в кризисных промышленных городах, особенно в районах с неблагоприятным климатом, где они составляли в декабре 1997 г. 130-250 долл. за 1 кв. м общей площади (а в Воркуте - всего 57 долл.), тогда как в относительно более развитых и оживленных центрах - 500-650 долл., а в Москве - 1000 долл. [26] И переселенцы попадают в своего рода капкан. Вложив все свои скудные средства в жилье, они затем не могут продать его и переехать в другое место. Оставаясь в депрессивных городах, вынужденные мигранты гораздо хуже и медленнее адаптируются и сильно обостряют конкуренцию на рынках труда.
Сохраняющийся (в нарушение Конституции РФ и принятого в 1993 г. федерального закона о свободе передвижения и выбора места жительства) в модифицированном виде институт прописки, политика наделения статусом и предоставления государственной помощи препятствуют расселению мигрантов в больших городах либо толкают их на нелегальное проживание [27].
Лидером такой политики является Москва, где регистрация по месту жительства совсем недавно стоила 500 минимальных зарплат для граждан России и значительно больше - для иностранцев. Заметим, что значительная часть вынужденных мигрантов не может поменять гражданство, надеясь на будущую возможность получения своих денежных сбережений с «замороженных» счетов, на которые поступали в ряде стран зарплаты и пенсии, а также на реализацию недвижимости в местах выхода, где в большинстве случаев они лишились бы ее при смене гражданства. Регистрация проживания у близких родственников с их согласия стоит дешевле, но требует выполнения санитарной нормы - 18 кв. м на человека, что делает ее малодостижимой. Около 30% переселенцев, опрошенных нами в пяти областях России, о мотивации отказа им в прописке дали ответ «не позволяет жилплощадь».
В. Мукомель, проанализировавший правовые и нормативные акты 57 субъектов Российской Федерации, выявил следующие типичные ограничительные меры в отношении граждан России: особый порядок, мораторий или квотирование регистрации по месту жительства (в 6 субъектах из 57); особый, отличный от предусмотренного федеральными актами порядок регистрации по месту пребывания (в 3 субъектах); требования дополнительных документов для регистрации (в 5 субъектах), ограничение регистрации отдельных категорий граждан (в 10 субъектах); мораторий на приобретение жилья, земли лицами, не имеющими регистрации на постоянное жительство (в 3 субъектах); обложение дополнительными сборами (в 8 субъектах); выдворение за пределы территории (в 4 субъектах). Но и в тех случаях, когда ограничительные меры не предусмотрены специальными правовыми актами, «практически повсеместно уведомительный порядок регистрации временного или постоянного пребывания на территории субъекта Федерации подменяется разрешительным, замена прописки регистрацией носит формальный характер» [28].
Ограничительной политикой регистрации в больших городах мигранты вытесняются в сельскую местность. Так пытаются пополнить сельское население России. По данным нашего обследования, в Ростовской области, которая в списке региональных нормативных ограничений свободы передвижения, составленном В. Мукомелем, упоминается почти с такой же частотой, как и Москва, в селах имеют постоянную прописку 85% опрошенных вынужденных мигрантов, а в областном центре - Ростове-на-Дону - только 63%.
Расселение вынужденных мигрантов в селах обеспечивается и политикой предоставления им государственной поддержки, которую значительно легче получить в сельской местности (табл. 27).
Причем чем привлекательнее регион для расселения (по климату, местоположению, уровню хозяйственного развития и т. д.), тем бульшая доля вынужденных мигрантов (от 35% в Центральном районе до 50% на юге европейской части и в Западной Сибири) вынуждена ехать в села.
Таким образом, весьма значительная часть притока вынужденных мигрантов оказывается в малых городах и в сельской местности, где они ощущают отношение нового социального окружения как гораздо менее благоприятное, чем в больших городах (рис. 4). Конечно, это может отчасти отражать и общий дискомфорт от непривычного для бывших жителей преимущественно крупных городов уклада жизни в малых поселениях. Однако данные опроса местного населения позволяют говорить о наличии реальных оснований для полученных распределений оценок переселенцев по типам населенных пунктов.
Негативное отношение к вынужденным мигрантам выразили 16% местных жителей, опрошенных в больших городах, 25% - в малых городах и 20% - в селах. В сельской местности местные жители видят что-то отрицательное в появлении переселенцев в 1,6 раза чаще, чем в больших городах, и несколько реже дают ответ «ничего отрицательного» (табл. 28). Ничего положительного не видят в этом притоке 19% населения больших городов и 32-33% жителей сел и малых городских поселений.
Во-первых, это связано с меньшей заметностью появления мигрантов в больших городах, где люди часто не знают друг друга, даже живя в одном доме. Осведомленность опрошенных местных жителей о проживании в их населенном пункте вынужденных переселенцев заметно выше в малых городах и селах (табл. 29). В больших городах гораздо реже обнаруживается негативное отношение к вынужденным мигрантам как конкурентам за дефицитные блага (см. табл. 28). Хотя если ситуация на рынках труда в этих городах действительно несколько лучше в сравнении с селами и депрессивными малыми городами, то степень тяжести проблемы жилья ничуть не ниже. Меньший уровень осведомленности жителей больших городов проявляется и в меньшей категоричности их суждений, они гораздо чаще затрудняются дать конкретный ответ о негативных последствиях притока мигрантов.
Там же, где появление переселенцев одинаково заметно, - в сравнительно небольших общинах сел и малых городов - различия в степени негативной реакции населения определяются уже в большей мере реальной остротой конкуренции за жилье и рабочие места, которая наиболее высока в малых городах, а также конкуренции за землю, которая наиболее актуальна в сельской местности.
Меньшая заметность появления вынужденных мигрантов в крупных и средних городах имеет следствием и меньшую степень реальной противопоставленности двух групп. В малых городах и особенно в селах намного острее воспринимается в поведении переселенцев их «обособленность», «отчужденность» (табл. 30). Выше было показано, что представления населения о такой обособленности имеют под собой реальные основания. Претензии же местных жителей к поведению вынужденных мигрантов, основанные на мифологемах, на сложившихся в общественном сознании стереотипах - «ведут себя развязно, хулиганят», «занимаются темными делами», - более равномерно воспроизводятся во всех типах населенных пунктов, как и ответ «живут богаче нас, а просят помощи» (см. табл. 28).
Во-вторых, уровень негативной реакции на появление вынужденных мигрантов в разных типах поселений определяется различиями в социокультурной дистанции между принимающей общиной и приезжими. И здесь противоположность полюсов - города и села - связана уже не только с размерами принимающей общины, но и с ее урбанизированностью. В селах гораздо чаще, чем в городских поселениях, местные жители характеризуют высокоурбанизированных переселенцев как не умеющих и не желающих работать (см. табл. 28). Причем различия по типам поселений в частотах ответов о нежелании приезжих работать (которые отчасти связаны, как уже упоминалось, с мифологемами, проистекающими из кавказофобии) значительно меньше, чем в частотах ответов о неумении работать. И это совершенно естественно для сельских жителей, имеющих теперь уникальную возможность наблюдать, как бывшие инженеры, учителя, ученые, строители и квалифицированные рабочие-станочники пасут и доят коров, выполняют полевые работы.
В то же время сельские жители России гораздо чаще, чем горожане, видят что-то положительное в приезде вынужденных мигрантов (табл. 31). Но это позитивное вЕдение базируется на прагматических выгодах («возродили заброшенные земли», «построили и отремонтировали дома», «улучшили демографическую ситуацию за счет притока молодежи»), а не на оценке человеческих качеств мигрантов. Селяне меньше, чем жители городов, склонны рассматривать эти качества как пример для подражания.
Такой же прагматизм наблюдается и в названных жителями сел положительных чертах переселенцев, среди которых они чаще, чем горожане, указывают желание и умение работать, сплоченность и взаимопомощь, и реже - культуру поведения, которую они в большей мере воспринимают как чуждую (табл. 32). Интересно, что в оценке такого качества, как контактность («добрые, веселые, общительные»), полюса опять оказываются распределены по размеру принимающих общин, а не по урбанизированности поселений. Обнаруживается еще один индикатор стремления переселенцев к обособленности во взаимоотношениях именно с малыми замкнутыми сообществами.
Итак, третья специфическая характеристика вынужденного возвращения, определяющая взаимоотношения между переселенцами и принимающим российским социумом, заключается в том, что в результате неподготовленности переезда и ограничительной политики приема в больших городах вынужденные мигранты, во-первых, оказываются в малых замкнутых общинах, наиболее неохотно принимающих чужаков, во-вторых, они пополняют депрессивные городские поселения, прежде всего малые города, где их приток сильнее, чем в других местах, обостряет ситуацию конкуренции, и, в-третьих, им приходится жить в сельской местности, где с наибольшей полнотой и отчетливостью возникает проблема социокультурной дистанции между принимающим населением и приезжими. Такая направленность расселения в заметной мере усиливает неприятие с обеих сторон. При этом особенно тяжелая ситуация складывается для переселенцев, которые оказываются перед лицом острого противоречия между стремлением к адаптации и неприятием интеграции, связанной для них с риском утраты социокультурной идентичности.
Личные контакты как источник повышения толерантности
Выше было указано, что довольно значительная часть принимающего российского населения - 31% - находит что-то положительное в притоке вынужденных мигрантов, 38% опрошенных дали ответы о необходимости предоставления помощи мигрантам в адаптации, в том числе связанной со значительными материальными затратами и соответствующими изъятиями из общих скудных государственных и региональных ресурсов, а 49% местных жителей считают, что необходимо оказывать материальную помощь соотечественникам в странах СНГ и Балтии. Конечно, доля тех, кто на деле готов «поделиться последним куском», вероятно, несколько ниже. Тем не менее потенциал толерантности жителей России можно считать довольно значительным, учитывая, что сами они также находятся в ситуации дисадаптации и борьбы за выживание. И у этого потенциала есть большие резервы для развития. Прежде всего это пересмотр практической миграционной политики, государственная помощь потенциальным мигрантам в реализации переезда и повышение целесообразности их расселения в России. Еще одним важным резервом является усиление личных контактов, непосредственного взаимодействия между местным населением и вынужденными переселенцами, что позволило бы сместить акценты взаимоотношений с межгруппового уровня на межличностный.
Данные нашего обследования показали, что наличие личных контактов с местными жителями существенно уменьшает негативное восприятие переселенцами отношения со стороны новой социальной среды. Недружелюбное или враждебное отношение со стороны местных жителей испытывают 13% вынужденных мигрантов, со стороны местных властей - 11%, а со стороны коллег по работе или учебе - всего 7%. Переселенцы, имеющие друзей или знакомых среди местного населения, значительно более позитивно оценивают отношение к себе не только соседей или коллег, но даже местных властей (рис. 5).
Что же касается местного населения, то хотя частоты ответов об отрицательном отношении к появлению переселенцев не зависят от наличия личных контактов, доля ответов о положительном отношении в 2,6 раза выше среди тех, кто имеет друзей и знакомых среди вынужденных мигрантов, а доля выразивших безразличное отношение вдвое ниже (табл. 33). Местные жители, лично контактирующие с переселенцами, гораздо чаще не видят ничего отрицательного в их приезде, втрое чаще находят нечто положительное и несколько реже не видят ничего положительного.
Однако они же чаще видят и что-то отрицательное, главным образом конкуренцию за жилье - 13% ответов имеющих контакты против 10% не имеющих их, конкуренцию за рабочие места - 16% против 7% (в том числе в крупных городах - 8% против 3%, в малых городах - 19% против 15%, в селах - 14% против 0), занятие мигрантами их земли - 5% против 1% (в том числе в крупных городах - 1% против 0, в малых городах - 6% против 2%, в селах - 9% против 0), а также неумение переселенцев работать - 5% против 1% (в том числе в крупных городах - 2% против 0, в малых городах - 5% против 1%, в селах - 11% против 3%). Остальные ответы давались с одинаковой частотой независимо от наличия контактов. То есть при личных контактах становятся более заметными реальные потери, которые несет принимающее население, и объективная невстроенность переселенцев в уклад местной жизни. Особенно заметно это в селах. Поэтому рациональное расселение вынужденных мигрантов значительно уменьшило бы роль негативного аспекта личных контактов во взаимоотношениях с местным населением.
Если в некотором усилении негативного отношения принимающего населения к переселенцам при наличии личных контактов основную роль играют объективные обстоятельства обострения ситуации конкуренции, то в повышении его позитивной реакции эту роль выполняет оценка человеческих качеств переселенцев, восприятие их как примера для окружающих (табл. 34). Местные жители, имеющие друзей и знакомых среди вынужденных мигрантов, становятся своего рода адвокатами переселенцев.
Пагубность обособленности, консервирования переселенческой идентичности, с одной стороны, и плодотворность развития личных контактов и взаимодействий с местным населением, с другой, постепенно начинают осознаваться вынужденными мигрантами. Многие переселенческие организации распространяют уже свою поддерживающую деятельность не только на переселенцев, но и на нуждающиеся в защите слои местного населения. В некоторых из них волонтерами, сотрудниками и даже лидерами являются местные жители не из числа переселенцев. Хочется надеяться, что такого рода тенденции знаменуют переход от замкнутости и противостояния мигрантской и принимающей общин к началу их реальной интеграции.
[1] См., например: Гриценко В. В. Русские среди русских: проблемы адаптации вынужденных мигрантов и беженцев из стран ближнего зарубежья в России. - М., 1999; Филиппова Е. И. Роль культурных различий в процессе адаптации русских переселенцев в России // Идентичность и конфликт в постсоветских государствах / Под ред. М. Б. Олкотт, В. Тишкова и А. Малашенко; Моск. Центр Карнеги. - М., 1997; Она же. Проблемы адаптации русских беженцев в российском селе (взаимоотношения с местным населением) // Миграционные процессы после распада СССР / Под ред. Дж. Р. Азраэла и Ж. А. Зайончковской; Ин-т народнохоз. прогнозирования РАН. - М., 1994.
[2] В частности, в 1996 г. 80% башкир, получивших статус беженца или вынужденного переселенца, переехали из бывших союзных республик в Уральский регион России, в том числе 59% - в Башкирию, почти все остальные поселились в Поволжском регионе. Вероятность расселения переселенцев-башкир в Уральском регионе в 5,5 раза выше вероятности общего притока туда вынужденных мигрантов, а татар в Поволжском регионе - в 2,1 раза, в Уральском - в 2,6 раза. В то же время вероятность притока русских в Удмуртию вдвое ниже общей вероятности притока туда вынужденных мигрантов, в Татарстан - более чем втрое ниже, а в Калмыкию - более чем в 30 раз (подробнее см.: Vitkovskaya G. Resettlement of «Refugees» and «Forced Migrants» in the Russian Federation / Ed. by Technical Cooperation Centre for Europe and Central Asia; IOM. - Geneva, 1998. - Р. 36-38).
[3] С октября 1997 г. по апрель 1998 г. автором данной статьи по заказу и при финансовой поддержке Международной организации по миграции (МОМ) в пяти областях Российской Федерации (Воронежской, Орловской, Ростовской, Рязанской и Саратовской) был проведен опрос 771 местного жителя, а также 888 вынужденных мигрантов из стран СНГ и Балтии и конфликтных регионов России (преимущественно из Чечни) - как официально получивших статус беженца или вынужденного переселенца, так и не имевших его, но выехавших по тем же причинам, что и те, кто получил статус. В каждой из областей опрашивалось по случайным выборкам от 120 до 200 местных жителей и от 150 до 230 вынужденных переселенцев.
[4] Сочувствуют, но считают, что без них было бы лучше.
[5] Относятся отрицательно или крайне отрицательно.
[6] Обследование проводилось в рамках проекта «Миграция и безопасность», реализуемого программой по миграции и гражданству Московского Центра Карнеги. Были опрошены по случайным выборкам 152 местных жителя Тверской области и 100 вынужденных мигрантов. В анкеты были включены в тех же формулировках некоторые вопросы, задававшиеся в предыдущем обследовании.
[7] Число проживающих в регионе вынужденных мигрантов на единицу (1000 или 10000 человек) численности населения региона.
[8] Отношение позитивных оценок к негативным.
[9] Рассчитано по данным табл. 1 из статьи Л. Гудкова в настоящем сборнике.
[10] Рассчитано по данным, приведенным в кн.: Бедность: альтернативные подходы к определению и измерению: Коллективная монография. - М., 1998. - С. 278. - (Науч. докл. / Моск. Центр Карнеги; Вып. 24).
[11] По данным обследования, проведенного сотрудниками Института социально-экономических проблем народонаселения РАН (Москва).
[12] См.: Витковская Г. С. Вынужденная миграция: проблемы и перспективы / Ин-т народнохоз. прогнозирования РАН; РЭНД (США). - М., 1993. - С. 20, 103.
[13] Исследование было выполнено Г. Пядуховым и В. Лариным в рамках проекта «Миграция и безопасность», реализуемого программой по миграции и гражданству Московского Центра Карнеги.
[14] Были опрошены 62 эксперта, в том числе 14 руководящих работников областного и районных управлений внутренних дел, 20 сотрудников областной и районных администраций и областной миграционной службы, 28 представителей неправительственных организаций, профессоров и преподавателей вузов, ведущих журналистов.
[15] См., например: Гриценко В. В. Указ. соч. - С. 54-61.
[16] См.: Pilkington H. Migration, Displacement and Identity in Post-Soviet Russia. - London; New York, 1998. - Chap. 8, 9.
[17] Эту мысль А. Алексеев высказал в своем выступлении на «круглом столе» «Интеграция в общество мигрантов и представителей национальных меньшинств», проведенном МИД России совместно с Департаментом социально-экономических вопросов Совета Европы 18 ноября 1998 г. в Москве.
[18] Обычно вынужденные миграционные потоки до конца 1991 г. связывают с очагами конфликтов и лишь с начала 1992 г. - с распадом Союза. Но сами эти кровавые конфликты 1988-1990 гг. - в Сумгаите, Нагорном Карабахе, Баку, Фергане, Узгене, Оше, Бишкеке, Нарынской и Таласской областях Киргизии, Душанбе, Вильнюсе, Тбилиси и т. д. - не что иное, как симптомы начала распада. Они явились индикаторами роста сепаратизма, резкого ослабления в республиках роли и влияния Москвы как союзного центра. Процесс распада СССР фактически начался.
[19] Население России 1997: Пятый ежегодный демографический доклад / Под ред. А. Г. Вишневского. - М., 1998. - С. 109.
[20] Там же. - С. 113.
[21] Не обязательно в форме так называемых компактных поселений, своего рода поселений-кооперативов с управленческо-распорядительским ядром.
[22] Русские: Этносоциологические очерки / Под ред. Ю. В. Арутюняна и др. - М.: Наука, 1992. - С. 243.
[23] Уровень образования населения СССР (по данным всесоюзной переписи населения 1989 г.). - М.: Финансы и статистика, 1990. - С. 6.
[24] Численность и миграция населения Российской Федерации в 1997 г.: Статистический бюллетень / Госкомстат. - М., 1998. - С. 114.
[25] Подробнее см.: Витковская Г. Вынужденные мигранты из новых независимых государств на российском рынке труда // Миграция и рынки труда в постсоветской России / Под ред. Г. Витковской; Моск. Центр Карнеги. - М., 1998. - С. 34-35.
[26] Эти данные были приведены в докладе, представленном Н. Ноздриной на семинаре «Миграционная ситуация и миграционная политика в Москве и центральных областях России» в Московском Центре Карнеги 25 февраля 1999 г.
[27] Подробнее см.: Витковская Г. Направленное расселение вынужденных мигрантов: социальная цена прописки // Вынужденные мигранты и государство / Ин-т этнологии и антропологии РАН. - М., 1998. - С. 237-251.
[28] Мукомель В. Правовые основы и практика регулирования миграции в субъектах Федерации // Миграция. - 1997. - # 3. - С. 21, 23.
|
|